Аптекарь - Страница 84

В квартиру он вошел неслышно, словно был таинственный персонаж готического романа. Он согласился бы стать и невидимым.

Любовь Николаевна сидела на кухне в мятом халате и вид имела самый несчастный. Макияжем она не занималась, волосы не причесала и не уложила, здоровье ее, надо понимать, было подорвано. Михаил Никифорович намерен был сразу же удалиться или хотя бы незаметно прошмыгнуть в ванную, но не вышло. «Михаил Никифорович», – чуть ли не прошептала Любовь Николаевна, и ноги Михаила Никифоровича повели его к ней. А Любовь Николаевна и на колени перед ним рухнула.

– Этого не надо, – угрюмо сказал Михаил Никифорович. – Это уже было однажды.

Усаженная им на табурет Любовь Николаевна молчать не могла.

– Михаил Никифорович, простите меня, – сказала она. – И не считайте сейчас меня притворщицей. Я все говорю как есть. Я подлая. Я грешная. Я противна самой себе. И виновата перед вами. И перед всеми я виновата.

– Это известное состояние, – сказал Михаил Никифорович. – Оно поправимо. Я в таком случае пью горячий чай с каким-нибудь кислым вареньем. Стакана четыре. Вам поставить чайник?

– Поставьте, пожалуйста, – кивнула Любовь Николаевна.

– Потом бы, часа через два после чая, я бы поел горячего и выпил бы две кружки пива, тогда и ощущение вины и перед соседями и перед всеми выветрилось бы.

– Вы не о том, Михаил Никифорович, вы зря так… Вы не хотите поверить мне…

Михаил Никифорович снова взглянул на Любовь Николаевну.

В тоске сидела перед ним женщина. Может, и вовсе неуместны были теперь его ирония, строгость его? Но хватит. Ведь было решено: побриться, встать под душ, взять вещи – и вон из дома. Куда и на сколько – потом будет видно. И вот снова пошли досадные разговоры… Вода в чайнике тем временем вскипела.

– Чай сделать вы, надеюсь, сами в состоянии. И не забыли, где стоят чашки и стаканы…

Любовь Николаевна поднялась покорно, поставила на стол стакан и для Михаила Никифоровича. Михаил Никифорович хотел было сказать, что он ни о чем не просил и что распивать чай в компании с ней не собирается, но утренний чай и ему был необходим, и он, то ли разжалобившись, то ли ослабев натурой, сел на табурет напротив Любови Николаевны.

– Сейчас для вас было бы хорошо крыжовенное варенье, – сказал Михаил Никифорович, – то, что мать прислала…

Слова его были восприняты Любовью Николаевной как приказание. И розетки с крыжовенным вареньем появились тут же, и лучшие из кухонного собрания Михаила Никифоровича чайные ложки, чуть ли не мельхиоровые, добавились к ним, опять Михаил Никифорович сидел за одним столом с Любовью Николаевной. Но теперь-то, полагал он, ни в какую телегу его запрячь не смогут…

– Я подлая… И падшая… Я грешная… – снова начала каяться Любовь Николаевна.

– Это надо исполнять на волынке, – сказал Михаил Никифорович. – Есть такой инструмент. Или в крайнем случае на скрипке. И знаете, вы мне больше нравились нынче ночью во всех пыланиях страстей. Пусть и трясли дом.

– Я все починю. И в доме. И в парке. И возле метро.

– Где это – в парке и возле метро? – удивился Михаил Никифорович. – И что там надо чинить?

– В парке – бильярдную и читальню, но не всю, а возле метро киоски, те, что по дороге к Выставке, три липы, столовую у троллейбусного круга.

– Ночную, где едят милиционеры и водители троллейбусов?

– Я не хотела…

Естественно, она не хотела, чтобы люди в парке, в особенности в состоянии заслуженного отдыха, не могли шелестеть поутру газетами или загонять шары в лузы, коли без этого их жизнь пустая, и не хотела, чтобы ночные милиционеры стояли и ходили голодные, но энергии или молнии ее чувств и досад разлетелись в буйстве и наделали дел, привели к поломкам и порчам.

– Я починю… И липы исправлю…

– Нет, вам надо покинуть Москву, – сказал Михаил Никифорович. – И немедленно.

– Я не могу покинуть…

– Постарайтесь!

– И без вас я не могу, Михаил Никифорович.

– Если вы меня разжалобить хотите, то тут старания напрасные. К тому же ночью вы говорили, что никаких предпочтений мне выказывать не имеете нужды, да и натура ваша требует иного.

– Имею нужду! Без вас я не могу! А паем Шубникова я вас дразнила и задорила, я хотела, чтобы вы встрепенулись.

– Взъерепенился, – усмехнулся Михаил Никифорович.

– Нет, встрепенулись. Мне обидно за вас…

Михаил Никифорович отставил пустой стакан, тонуть в беседе с Любовью Николаевной он не желал, а молча отправился в ванную. Шел дождь, следовало с презрением отнестись к дождю или, наоборот, посчитать, что нет ничего приятнее, чем прогулка под осенним московским дождем в созерцании еще не опавших листьев тополей, нынче они были цвета недозревших лимонов. Да и многое можно было созерцать сейчас в Москве, приняв мировосприятие китайских пейзажистов и поэтов классического периода, видевших мудрость и бренность жизни в застылости сырых туманов, в движении мокрых облаков вблизи безмолвных скал. Михаил Никифорович положил в спортивную сумку вещи, какие ему были теперь нужны.

– Я все починила, – сказала Любовь Николаевна. – И липы поправила… А столовую сделала даже лучше… С росписями стен…

– Под Палех, что ли?

– Под Мстеру… Что вам приготовить на ужин?

– Ужинать здесь я не буду, – заявил Михаил Никифорович. – И прошу вас более не утруждать себя заботами обо мне. И то, что я вам сказал сегодня, примите к сведению всерьез.

– Михаил Никифорович… – Любовь Николаевна встала и даже шагнула к нему, но Михаил Никифорович движением руки остановил ее. – Вы забудьте про документы, какие я вам показывала. И не считайте себя как-либо связанным со мной. Мне и из-за бумаг этих теперь стыдно и противно.