Аптекарь - Страница 157

157

– На прогулку, – жестко сказал Мардарий. – И по делам.

И исчез.

Директору Голушкину Шубников объявил, что он устал, что в ближайшие дни в Палату Останкинских Польз ходить не желает и пусть устанавливает с ним связь через экраны, компьютеры и прочее. Шубников не мог более пребывать на улицах, в магазинах, в автобусах среди останкинских жителей – до того они стали ему противны. Голушкин же сообщил, что гулянье произвело чрезвычайное впечатление, овощная база рвется в триумфаторы. И примечательно, что аптека не безобразничала на этот раз, не портила общую картину триумфов.

– И более никогда не испортит! – голосом пророка произнес Шубников.

Завалы семечковой шелухи вряд ли уберут и к вечеру, но это уже заботы коммунальных служб. Отдел «Ты этого хотел. Но сам делать не стал бы», сказал директор Голушкин, он предлагает назвать отделом Таинственных случаев. Или – Тайных просьб. Или – Устранения препятствий.

– У вас какой-то особенный интерес к этому отделу, – сказал Шубников, будто бы осуждал Голушкина или подозревал его в пороках, о которых ему, Шубникову, не следует знать.

– У многих есть этот интерес, – скромно сказал Голушкин и поглядел на Шубникова со значением.

Шубников вскричал:

– Хорошо! Хорошо! Если у вас такой интерес к отделу, то и занимайтесь им!

– Я бы хотел, – добавил Голушкин, – чтобы занятия были и у Мардария и чтобы занятия эти отвлекли его от безрассудных похождений, какие могут принести лишь вред и Палате и вам как личности… Обязан заметить, что Мардарий избалован, мнит о себе нечто несуразное и что-то замышляет…

– Займите и Мардария! – заспешил Шубников. – Займите! Что еще?

Ожидал разговора Перегонов. Беспокоил Голушкина Бурлакин, он будто бы заявил, что закончил все свои дела в Палате и более там не появится.

– Перегонову, – нахмурился Шубников, – отведите пять минут видеосвязи. Не более. Бурлакин же обязан явиться ко мне для беседы. Хотя бы и по принуждению.

Лицо Перегонова на экране Шубников наблюдал без радости, услышал от него то, что хотел бы услышать днями раньше, но это услышанное не принесло ему теперь ни удовлетворения, ни тем более удовольствия. Перегонов просил, и видно, что без ехидства, извинения за недавние дерзости и колкости. Он недооценил Шубникова, догадавшись же о его сути, полагает, что разговоры он вел преждевременные и необоснованные. Без отношений с Шубниковым, Любовью Николаевной и Палатой ему, Перегонову, и людям, которых он представляет, жить будет спокойнее. У них есть все, и они все добудут. Думали взять и Палату в свой кошель на всякий случай, про запас, «на вырост» и так далее и желали показать, что любому сомнительному предприятию можно найти управу. Но нынче ясно, что лучше жить без чужих добыч.

– Вы испугались? – усмехнулся Шубников.

– Меня не отнесешь к людям осторожным, – сказал Перегонов. – Но все же во мне есть нечто от моей старой мамы. А она при всяких переменах обстоятельств прежде всего задумывается: «Только бы не стало хуже!» Это не трусость. Это благоразумие. С вашими добычами и увлечениями может стать хуже. А потому мы пока с вами раскланиваемся.

– Пока?

– Ну кто же знает, что с нами будет завтра?

– Я знаю, что завтра будет с вами, – сказал Шубников. – И вам станет хуже, если будете путаться у нас в ногах.

– Вот это вы зря, – надулся Перегонов. – Я говорил с вами откровенно. И мы обидчивы, запомните это.

«Раскланяться решили! – думал Шубников. – А наблюдателей-то наверняка оставили. Мы еще раскланяемся! Мы еще со всеми раскланяемся! С истреблением света!»

– Напрасно меня вели сюда сопровождающие, – сказал доставленный к Шубникову Бурлакин. – Я бы и сам сегодня пришел. Но беседовать, полагаю, мы будем без свидетелей.

Сопровождающие удалились.

– Все, – сказал Бурлакин. – Надо прекращать. Сушить весла. Снимать червей с крючков. И ты это понимаешь.

– Я не понимаю, – суетливо заговорил Шубников. – Не понимаю! Рано. Не понимаю!

– Твое дело. Я ухожу.

– Это измена! – вскинул руки Шубников. – Ты – предатель!

– Не юродствуй, – сказал Бурлакин.

– Да, ты – предатель! Это постыдное бегство! Измена!

– Считай как хочешь. Я сыт игрой и развлечением.

– Тебе не было интересно? Ты лжешь!

– Поначалу, по безрассудству, было, – сказал Бурлакин. – Но я повзрослел и посерьезнел. И увидел, что для меня здесь все чужое. Увидел, к чему все может привести. Понял, что мне лишь дозволили тешить себя чужими игрушками. Ты заказывал, я придумывал, но все это было не мое, не мной сотворенное, а мне лишь поданное неизвестно зачем. Стало быть, и я был устройством при чужих игрушках и устройствах. А это не по мне. Опыт следует прекратить. Он не удался. Он может принести лишь вред. Он и сейчас приносит вред.

– Мы же мечтали, – с пафосом произнес Шубников, – исправить и улучшить нравы!

– Ты об этом говорил. Но не я.

– Да, я говорил об этом! Я! И была ли у меня тогда и сейчас корысть? Вот эта кровать и вот эта шинель – и вся моя награда. Стали бы люди лучше и жили бы лучше!

– Твоя Палата лучше их не сделает. Напротив.

– Это спорно! Это спорно! Хотя, предположим, пока не делает. Но они сами таковы, что сразу не могут истинно понять, что им нужно. И пусть, пусть их заблуждения дойдут до крайности, пусть загнивают их души, пусть созреет и станет багровым нарыв, тогда-то и наступит раскаяние, а потом и обновление.

– И это ты поведешь останкинских жителей сквозь искушения, сквозь раскаяние к обновлению?

– Я. Мне так назначено. Моей натуре и моей воле! – гордо произнес Шубников.

157