Аптекарь - Страница 49

– Что я-то? – сказал Михаил Никифорович. – Разве я могу больше, чем вы?

– А кто вносил два сорок? – спросил Каштанов.

– Ага, – сказал дядя Валя. – Эгоистом быть легко. Пусть, мол, другие страдают, а я буду жить в наслаждениях.

– Кто это живет в наслаждениях? – спросил Михаил Никифорович.

– Это я так, к примеру, – сказал дядя Валя. – Все мы считаем, что ее для пользы людей надо ликвидировать, один ты…

Тут дядя Валя умолк, и мне стало ясно, что никаких консультативных бесед дядя Валя с Михаилом Никифоровичем не имел и мнение о взглядах Михаила Никифоровича на кашинскую гостью вывел из неких наблюдений и догадок.

– Нельзя с ней так, – возмутился дяди Валиным словам Каштанов. – Можно ведь и договориться по-хорошему…

– А тебя и не спрашивают. Спрашивают Михаила Никифоровича. Будет он устраивать свою судьбу за счет несчастья других? Или хотя бы воздержится?

– Дядя Валя, – сказал я, – по-моему, у вас нет оснований для подобных претензий к Михаилу Никифоровичу. И вообще вы сегодня много берете на себя.

– Имею право! Не пожалел бы в тот день рубль с мелочью, и ты бы имел право…

– Спасибо за напоминание. И разрешите откланяться.

– Нет. Погоди! Извини! Она ведь и тебе не нужна. Сейчас быстро решим и все уйдем. Ну, Михаил Никифорович?

– Ладно, – сказал Михаил Никифорович, – поговорить поговорим. Но без всяких душегубств.

– Это мы еще посмотрим! – заявил дядя Валя.

20

Разговор с Любовью Николаевной состоялся в субботу в четыре часа на квартире Михаила Никифоровича.

Встретиться с пайщиками дядя Валя предложил у бывшего пивного автомата, мертвого теперь помещения, и уж оттуда идти на квартиру, будто какие чувства факельные должны были обостриться в нас на месте встречи, по замыслу дяди Вали, возможно, сначала чувство жалости к себе, а потом и бунтарского протеста. Дядя Валя посмотрел на часы и сказал неожиданно:

– Еще могут успеть и пиво завезти!

Трех минут дороги к дому Михаила Никифоровича хватило дяде Вале для произнесения огненных слов «огласим приговор!» и «доведем до акта полной капитуляции!». И иных. Тут уже не грани прошлых столетий и не императорские замки приходили на память, а казалось, что дядя Валя выводит нас на Зееловские высоты.

– Ну? Тут она? – спросил дядя Валя Михаила Никифоровича, открывшего дверь.

– Здесь.

– Пошли! – чуть ли не приказал дядя Валя.

Однако решимость наша тут же куда-то истекла. Даже дядя Валя и тот засмущался. Мы долго терли ноги о плетеный коврик, будто выбрались из болота. И волосы наши, оказалось, нуждались в услугах расчесок. Вышло так, что мы опять как бы просителями пришли на беседу с Любовью Николаевной…

А она сидела на диване в свободной артистической позе, красивую руку легко положив на спинку дивана. Может, и не совсем мадам Рекамье, возлежавшая когда-то на ампирной кушетке вблизи холста Жака Луи Давида, но сегодня, похоже, не менее той воздушная и пленительная. И ноги ее были красивыми. В лице же Любови Николаевны никаких изменений со дня майского посещения ею пивного автомата я не углядел. Но, пожалуй, Любовь Николаевна несколько повзрослела. И было видно, что пленительная-то она сегодня пленительная и милая, но и властность свойственна ей. Впрочем, порой и прежде властность в ней ощущалась…

Мы уселись на предложенные нам Михаилом Никифоровичем стулья и табуретки. Молчали. Михаил Никифорович смотрел в пол.

Дядя Валя быстро взглядывал то на меня, то на Каштанова, как бы требуя от нас слов.

– Я жду, – сказала Любовь Николаевна.

Сказала она вроде бы лениво и дружелюбно, будто благодушный профессор онемевшему на экзамене первокурснику, но по дрожанию ее русалочьих губ я понял, что и она волнуется.

– Давайте! Давайте! – опять взглянул на нас с Серовым дядя Валя. – Сами же гнали нас!

– Извините, дядя Валя, – сказал я. – Тут трое главных пайщиков с правами. Мы же с совещательными мнениями.

Но и теперь люди с правами не заговорили.

– Странно получается, – сказала Любовь Николаевна. И даже улыбнулась. – Вы собрались пойти на меня чуть ли не с вилами и топорами, а пока и рта не раскрываете…

– Если бы вы не были женщиной… – вздохнул Каштанов.

– Да какая она женщина! – прорвало наконец дядю Валю. – Она – стерва! Филимон сразу сказал, что она ведьма. Вот с такими клыками! А вы нам не верили!

– Валентин Федорович! Гражданин Зотов! – сказала Любовь Николаевна. – Вот уж не ожидала, что вы, бывалый человек, унизитесь до базарного крика.

– Ты, стерва, довела нас до… – вскочил дядя Валя.

– До чего? – спросила Любовь Николаевна.

– До того, – сказал дядя Валя и сел.

Чувствовалось, что ему неприятно открывать собравшимся, до чего довела его Любовь Николаевна. Да и я постеснялся бы говорить вслух о своих заботах последних недель.

– Вот даже пивной автомат закрыли! – проворчал дядя Валя. – Все Останкино мучаешь!

– Это да! – встрепенулся Филимон Грачев.

Слова дяди Вали, похоже, нашли поддержку у всех. Справедливые были слова.

– Автомат – еще мелочи, – сказал дядя Валя. – А вот…

И опять дядя Валя не отважился на откровенность.

– Я ведь хотела как лучше, – сказала Любовь Николаевна.

– Мы – переростки! – взъярился дядя Валя. – Нас поздно улучшать!

– Тут, дядя Валя, – вступил в разговор Серов, – вы отчасти не правы. Улучшать себя никогда не поздно. Однако, видимо, методы Любови Николаевны могут показаться странными и не для всякого приемлемыми.

В иной день дядя Валя сразу бы поставил Серова на место, но нынче он не был намерен иметь его оппонентом. Он как бы не услышал Серова.