Аптекарь - Страница 37

Вспоминая же последние недели, я ощутил себя в них человеком заведенным. Будто в действительности гнутой ручкой коломенского патефона, под мембраной коего и рассказывала когда-то Рина Зеленая о снегире, напряглись во мне несуществующие пружины, и я закружился. Возможно, что не мои обороты, не ту частоту вращения определили мне, отчего голос мой, наверное баритон, превратился в нервное и суетливое колоратурное сопрано. Однако кто «завели» и «определили»? Не сам, что ли, я закрутился и заспешил? Так думать было отраднее всего…

Возникали и сомнения. Ну ладно, скверными и вышли мои описания. Способности, стало быть, такие мне даны. Но ведь и нечто полезное я сделал. Завел, скажем, картотеки… Но и тут были поводы для печали. Книги я энергично просмотрел, расставил и описал, однако при этом не получил никаких долгожданных удовольствий. Просто произвел механическую работу. Не было в ней смака! И создание моего московского досье вышло скучным. Я занимался инвентаризацией.

Все, хватит! – сказал я себе. Пожил месяца три правильным человеком. И хватит! В сорок лет походку не меняют…

Два дня я пребывал в состоянии некоего протеста. Или даже бунта. Мне хотелось курить. Я купил три пачки сигарет. Я уже сообщал, что прежде меня никогда не тянуло курить. А тут яростно потянуло. Однако сигарета мне не давала удовольствия. Но я понял: и еще буду курить! Назло! Кому назло? Против кого или чего я желал бунтовать?

И посетило наконец меня одно соображение…

Неужели это все из-за тех четырех копеек?

Я должен был увидеть Михаила Никифоровича. Или дядю Валю. Или Каштанова. Или Серова. Или, на худой конец, Филимона Грачева.

В последние месяцы я не встречался с ними. В делах, в беготне о них почти и не вспоминал. Где они, как они, я не знал. Работай пивной автомат на улице Королева, я, может быть, увидел бы их или хотя бы добыл сведения о их жизни. Заскочил бы в автомат на минуту и… Впрочем, мог бы и не заскочить. Я почти не пил теперь пива. Не курил, не пил и произносил одни благородные слова, будто окончил Смольный институт.

Я позвонил Михаилу Никифоровичу. В квартире Михаила Никифоровича трубку не подняли. Не обнаружил я Михаила Никифоровича и в аптеках. «Может, у него отгул? – предположил я. – Может, он в „Крестах“? Или в Останкинском парке? Или на Выставке?»

И в Останкинском парке пивом теперь не торговали. А на Выставку пиво не завезли по причине недомоганий водителей пивных цистерн.

В «Крестах» стоял Михаил Никифорович. И были там многие останкинские жители. Всем им я пожал руки.

– Ну как сам-то? – спрашивали меня.

– Ну ясно как…

– Ну и ладно, – кивали мне.

С кружкой пива и тарелкой креветок я подошел к Михаилу Никифоровичу.

– Михаил Никифорович, – спросил я, – есть какие-нибудь изменения в твоей жизни?

– Есть, – сказал Михаил Никифорович. – Некоторые…

– В квартире-то, – осторожно начал я, – ты, надеюсь, теперь живешь один?.. Или?..

– Или! – нахмурился Михаил Никифорович.

– Сигаретой ты меня не угостишь?

– Разве ты куришь? – удивился Михаил Никифорович.

– Не курю. А вот сейчас захотел.

– Я бросил, – сказал Михаил Никифорович.

– А дядя Валя не бросил случайно?

– И дядя Валя бросил.

– А Каштанов?

– И он… Вроде бы…

– Что же она меня-то курящим посчитала? – сказал я. – Ведь ошиблась.

Об изменениях в жизни Михаила Никифоровича спросить я постеснялся, да и приятны ли были ему эти изменения, доставили бы ему радость напоминания о них?

– Еще закурим, – произнес Михаил Никифорович, но с неким отчаянием.

Помолчали.

– А дядю Валю ты давно не видал? – спросил я.

– Он здесь. Только на улице. В загоне. И Каштанов там.

– Ты здесь давно не был?

– Давно… Вот сегодня взял и поехал…

– Я вижу, – сказал я, – ты будто бы из пустыни выбрался… А может, в ней что-нибудь ослабло?

Михаил Никифорович пошел за пивом, принес и пачку сигарет.

– Будешь? – спросил Михаил Никифорович.

– Нет, – сказал я и удивился себе. Опять вдруг я ощутил, что никогда не курил и никогда не хотел курить.

– А я посмолю, – сказал Михаил Никифорович, сказал с вызовом, но при этом нервно оглянулся, будто кто-то строгий и бдительный стоял за его спиной. По залу бродил местный смотритель в белом халате, но явно не его имел в виду Михаил Никифорович. – Да курить-то здесь нельзя… рубль еще потребуют… – пробормотал Михаил Никифорович, но, видно, ему стало стыдно своей нерешительности, он зажег сигарету и затянулся.

И через минуту его сигарета не погасла.

– Ослабло, – сказал я.

Из двора-загона, называемого, впрочем, в отличие от Греческого зала, где стояли мы, Летним садом, за креветками явился дядя Валя.

– А вот Михаил Никифорович закурил, – сообщил я дяде Вале.

– Но беда-то ведь небольшая, а? – сказал дядя Валя.

– Вы не пробовали?

– Ну, – кивнул дядя Валя. – Закурил минут пять назад. И Каштанов.

– Точно в ней что-то ослабло, – сказал я уже уверенно.

– А если ее придушить? – задумался дядя Валя. – Эту гадину.

– Как придушить?

– Напрочь. Каким-нибудь шнуром. Или полотенцем.

– Вы же были намерены ее удочерить?!

– И дочку такую придушить не жалко.

– Вам-то что она сделала плохого?

– Может, одно хорошее и делает, – сказал дядя Валя. – Оттого и надо ее придушить. Или переехать автомобилем.

– Вы же никого не давили! Это Коля Лапшин давит всех!

– Вот его и нанять, – сказал дядя Валя.

Пришел из Летнего сада и Игорь Борисович Каштанов. Поздоровался со мной.

– И Игорь Борисович хотел бы ее придушить? – заинтересовался я.